Пароль — Родина - Лев Самойлов

— Я точно говорю, такое постановление было бы уже напечатано, да вот война помешала. Мне его в Калугу на консультацию присылали, но полного его содержания я, конечно, не помню. Мало ли бумаг приходилось подписывать…

Выждав, когда уляжется смех, и не обращая внимания на колючие реплики товарищей, Илья продолжал:

— В общем, так, в постановлении говорится о том, чтобы в Угодско-Заводском районе во время охоты закрывать все магазины и палатки, торгующие мясом и дичью. И это вполне правильно. А то что же получается? Пойдет, скажем, на охоту наш Федя. — Илья кивнул головой в сторону Зубилина. — Парень что надо, ружье, фляга с горилкой, сумка килограммов на двадцать пять. Ходит Федя по лесу, приглядывается, стреляет почти без промаха. Ну, может, и не вполне точно, но все-таки… Заряд дроби всадил одной бабуле в место пониже спины. Бабуля белье вешала, а охотнику из-за кустов не видно. Вот Федя и подумал: не то павлин, не то тетерев выглядывает — благо косынка на голове у бабули пестрая. Ну — и без промаха. А тут собачка метнулась, тявкнула. Разве в охотничьем раже разберешь? Тоже по ошибке собачку за лису принял, попало ей, бедняге. В общем, охота в полном разгаре. А пришло время назад в село возвращаться, сумка-то пуста, не сунешь же в нее бабулю или собачку?.. Что делать?

Илья замолчал и вопрошающе оглядел партизан, словно ждал от них ответа, но все молчали, улыбались, явно заинтересованные этим охотничьим сказом.

— Ты это брось, никогда со мной такого не случалось, чтобы я с охоты пустой воротился, — недовольно проговорил Федор Зубилин.

— Правильно, а почему? — подхватил Илья. — Ты, Федя, хоть и безбожник, но разок в неделю тебе не мешало бы помолиться пресвятой гастрономии. Это она тебя выручает, да и не только тебя, а все ваше охотничье сословие. У нас в Калуге был один дядя, из себя такой видный, симпатичный, и тоже насчет охоты слабость имел. И слава о нем как о великом охотнике по всему городу шла. Только однажды оконфузился дядя. И почему, спрашивается, пострадал? Мелочи не учел. Вернулся как-то домой с охоты, собрал соседей, вывалил из сумки пострелянную дичь, а она одна в одну, потрошеная, а на одном зайчонке даже на лапке ярлычок остался — семь рублей тридцать копеек. Это, значит, цена за килограмм. Недоглядел дядя, ну и, сами понимаете… Вот они, дела-то какие бывают.

Хохотали все, рассмеялся даже Федор, а Игнат Зубилин, отец Федора, только что собиравшийся заступиться за сына и оборвать Илью, — чего зря на парня нападаешь, благо язык без костей! — забыл о своем намерении одернуть ефрейтора, утирал глаза, натужно вздыхал и повторял:

— Вот бродяга, вот бродяга…

— Здравствуйте, товарищ комиссар!

Терехов первым увидел входившего Гурьянова, вскочил и, опустив гитару, как винтовку, к ноге, приветствовал его.

Когда Михаил Алексеевич подошел ближе, Илья шепнул ему:

— Рассказываю хлопцам всякие истории. Пусть посмеются малость, смех, он того… помогает. А то сидят, как сычи.

Гурьянов благодарно посмотрел на Илью. Вот он, оказывается, какой, не просто балагур и зубоскал, а делает это с расчетом, понимает, как нужен смех людям, у которых война отняла и дом и семью.

В противоположном углу землянки на маленьком самодельном табурете сидел и читал Павел Величенков. Парню было не по себе. Он глубоко переживал недавний командирский разнос. К тому же раненое ухо саднило, болело. Перебросившись несколькими фразами с Тереховым и окружающими его партизанами, Гурьянов подошел к Величенкову.

— Болит? — спросил он, показывая на забинтованную голову.

— Да нет, пустяк, царапина. — Величенков смущенно отвел глаза.

— Могло быть хуже. Сплоховал ты, Паша. — Михаил Алексеевич знал поименно каждого в отряде. — Как же так получилось? Парень ты аккуратный, не маленький, доверили тебе большое дело, послали в разведку, а ты ни с того ни с сего открыл стрельбу. Это же совсем другая статья, другое задание. Ты сам-то разве не понимаешь?

— Теперь я тоже понимаю, — вздохнул Величенков. — А тогда не утерпел. Вижу — прут, толстомордые. Грузовик, а за ним кухня дымит. Небось, в наших домах продукты поотнимали, ребятню без еды оставили… Вот и решил я: была не была.

Все это Павел Величенков выговорил одним дыханием. Книга, которую он только что читал или делал вид, что читает, упала на пол. Партизаны притихли, и по их хмурым, побледневшим лицам Гурьянов понял, что они не только сочувствуют, но кое-кто и оправдывает поступок товарища.

Собираясь с мыслями, Михаил Алексеевич нагнулся и поднял упавшую книгу. Это был роман Николая Островского «Как закалялась сталь».

— Хорошую книгу читаешь, — сказал он Величенкову. — Она многому учит. И закаляться учит, да так, чтобы каждый из нас крепче стали был.

Большой ладонью он стер пыль с обложки книги и протянул ее Величенкову. Тот молча взял книгу и тоже обтер ее рукавом ватника.

— Так слушай, что я скажу, — твердо проговорил Михаил Алексеевич. — Неправильно ты поступил, совсем неправильно. Ты же комсомолец, советский воин. Ты должен показывать пример дисциплины, образцово выполнять любой приказ, а ты вроде как в истерику ударился. Куда это годится? Все мы свой счет против фашистов имеем, но разве это значит, что каждый может действовать, как ему сердце подскажет или в голову взбредет? Пойми, мы же отряд, боевой отряд. Мы глаза и уши армии, нам многое доверено. Что же получится, если мы начнем поодиночке воевать, не считаясь с приказами командиров? Тогда нас, как куропаток, перестреляют. То, что ты фашиста убил, это, конечно, хорошо. А сколько новых танков прошло к Москве, узнал? Нет. А может, по твоему донесению командование фронта должно было бы сюда новую танковую бригаду подбросить — об этом ты подумал?

Михаил Алексеевич помолчал и заговорил снова, негромко, душевно:

— Был у меня брат. Сейчас ему сорок первый пошел бы. Лихой парень, вроде тебя, Паша. Семнадцати лет он на гражданскую войну ушел. Разведчиком служил, на польском воевал. И тоже не утерпел. Столкнулся с беляками, схватился один с тремя, ну, конечно… — Гурьянов вздохнул и не окончил начатой фразы.

— Значит, так, товарищи, договорились: воевать организованно. — Михаил Алексеевич взмахнул рукой, разрубая воздух. — Воевать с толком, с разумом, по-настоящему. А воевать нам есть за что. Возьмем для примера наш район, Угодско-Заводский… Сделали мы у себя много, ничего не скажешь. Школу построили, Дом культуры, поликлинику, новые дома, колхозы начали поднимать. Сколько еще работенки осталось — не сосчитать.

— Ничего, Алексеевич, — отозвался один из партизан. — Народная стройка — дело великое. Вот вернемся домой — обязательно перво-наперво дорогу до Тарутина дотянем. Без нее как без рук.

— А дом для пищекомбината? — вмешался другой партизан. — Без него не обойтись. О нем на исполкоме давно разговор шел.

Гурьянову было трогательно и радостно слушать, как простые советские люди, покинувшие захваченные врагом родные места, здесь, в лесу, в землянках, деловито, по-хозяйски обсуждают нужды своего района. И он, стараясь скрыть взволнованность, продолжил свою мысль:

— Все сделаем — и дорогу дотянем, и дома построим, и парк новый разобьем. Но для всего этого, для нашего будущего нужно научиться воевать. Чтобы никакой анархии, никакого самовольства в нашем отряде не было. Получил приказ — выполняй точно, без отклонений, в срок. И днем и ночью каждый из нас обязан помнить, что мы даже не на переднем крае войны находимся, а впереди переднего края.

И так велики были обаяние и авторитет этого человека, что слова его получили полное, единодушное одобрение всех, кто находился сейчас в партизанской землянке. И проступок Величенкова уже представлялся каждому куда более значительным и серьезным, чем до разговора с Алексеевичем.

Когда Гурьянов выходил из землянки, было совсем темно. Невдалеке виднелась фигура часового. Часовому было холодно, он постукивал о землю сапогами, то и дело принимался ходить вокруг деревьев, тер ладонями стынувшее лицо.

Морозная ноябрьская ночь сковала землю. Свежел ветер. На далекий желтый круг луны набегала быстрая стайка облаков.

Через два часа Михаил Гурьянов с небольшой группой партизан отправлялся на очередное боевое задание. Предстояло заминировать с двух противоположных сторон участок дороги, по которой, как было установлено разведкой, по ночам двигалась вражеская артиллерия.

— Мы им устроим «встречные перевозки», — шутливо говорил Гурьянов, прощаясь с Карасевым и Лебедевым. — Справа — взрыв, слева — тоже взрыв. А пока середку проверят, образуется плотная пробка. Пусть только наши летчики не зевают.

И он пошел вперед, высокий, крепкий, широкоплечий, твердо ступая по припорошенной снегом земле.

…На следующий день новое событие подняло на ноги всех партизан. Сначала было много тревоги и томительного ожидания боя, а потом, когда опасность миновала, всех словно прорвало: люди возбужденно смеялись, весело шутили и дружно подтрунивали над партизанским поваром Пинаевым.